Золотой обрез

Плацкартный вагон

И не смотреть по сторонам,
на пейзажи за окнами,
тогда получится не расплескать. 
Рука подрагивает,
чашка дребезжит на блюдце,
как будто я иду по проходу
плацкартного вагона
поезда Москва – Владивосток. 

Видуй
(покаянная молитва Судного Дня)

 
Господи, прости меня, ибо грешен.
Убивал я всяких микротварей,
крал воздух, где только мог,
в шабат дергал волоски из носа,
подмигивал, домогался, ел свинину…
Но самый страшный мой грех в том, 
что, буде месяц от роду, недостаточно
крепил я оборону Родины
под ядерным «Снежком» c Тоцкого полигона,
под чутким пристальным взглядом
маршала Победы ГэКа Жукова.
Я выжил, а тысячи наших солдат,
атаковавших условного врага
через эпицентр взрыва, — безусловно нет.
Маршал усомнился в полезности
атомной бомбы, и Третью Мировую
пришлось отложить.
Господи, прости меня, ибо грешен,
ибо не дал победить окончательно. 


Только бы

Бегу домой мимо сияющих рыхлых сугробов. 
Только бы не грохнуться в лужу, 
затянутую подтаявшим ледком. 
Только бы не выпачкать новое пальто
под этим весенним солнцем в начале марта.
Мне восемь лет и в новостях больше не говорят о войне.

Бегу из школы счастливый в новом пальто.
Еще холодно, но разве это важно, 
когда на мне первое, именно моё, новое пальто, 
а не сестрины девчачьи обноски.
И папа перестал перешептываться с дядей Гришей
о Кубе, ракетах и каком-то карибском кризисе.

Я даже вспотел, хорошо, что мама не видит,
глотаю на бегу душистый морозный воздух,
под первым припекающем солнцем.
Только не поскользнуться, только бы не упасть,
только бы не испачкать новое пальто.


Окно

Я все еще стою на втором этаже,
очумевший от ужаса,
у открытого окна в комнате моих родителей
(коммуналка №33, ул. Советская, дом 1, Оренбург, Россия)
и вижу свою черепашку,
упавшую во двор летного училища,
куда меня не пустит часовой.
Она лежит на спине и не может перевернуться.
О, как отчаянно, изо всех сил она ворочает лапами.

 

Мы начинали жить

Мы начинали жить в пятидесятых,
ноздрями втягивали тонкий запах гари,
когда из мавзолея в крематорий
переносили прежнюю эпоху.
Мы убеждались в глупости предвзятых
взглядов и наивной веры в тварей
из человеческой породы. Обломки категорий
житейской мудрости мечами в детских играх
на задворках еще служили нам,
но признаки оцепененья, как проказа,
уже угадывались в длительности жестов
и долгих неподвижных созерцаньях.
Мир выбирал кумиров раз от раза
и, вытравляя из памяти безверье,
водворял на место и подчинял
разрозненные импульсы надежды.
И следующие шли уже за ними,
нас оставляя в наших детских играх,
на голых пустырях среди обломков
решать: идти ли тропками своими,
иль новой демагогии в мундирах
поддаться, иль остаться для потомков
окаменевшим напоминанием
совсем других итогов,
совсем других времен, уделов, истин.

1978 г.

Каникулы                                            

Духовитый настой венских стульев и пыльных гардин,
Он тебя заведет в лабиринт полустертых отметин.
Запустеньем наполнен наследства грибной габардин
непошитых пальто, не распетых в два голоса сплетен.

Поманит заоконная даль конопатою бойкой жарой,
Дразнит плеск у моста и песок на открытой странице,
Жми по центру, Санёк, захлебнись беззаботной  игрой,
Твой доверчивый август в зените все длится, и длится.


Бобы
            — Возьми горсть бобов и попроси, чтобы призрак точно 
              сказал, сколько бобов у тебя в руке. Он исчезнет навсегда.
                                                  Дзенская притча

— Сколько бобов у меня в руке? —
спрашивает сорванец.
— Не шали, садись за стол, — смеется мама.
— Не хочу, там капуста в борще, — 
он выскакивает на улицу
с пустыми руками, никаких бобов,
и мама, конечно, не знает зачем.
 
Людка, Людка, он уже бежит,
он хочет увидеть снова и снова,
как ты проходишь по двору,
снова твоя походка дразнит его.
Слышу голос соседки тебе вослед:
— Вот ведь шалава, вся в мать.
 
Не исчезайте, призраки мои!
Что нам Гекуба? Что нам бобы?


«Вчера»

Вчера - это мы услышали.
Это все, что мы поняли
в настоящей английской речи.
Мы слышали ее впервые в жизни.
Вчера мы ничего не понимали,
но слышали этого парня Пола
с магнитной пленки,
которую принесла в наш класс
пратикантка из педа.
- Английский существует, - сказала она.
- Давайте переведем его вместе! -
и обманула нас, создав иллюзию,
будто мы перевели его сами.
 
Там, в иллюзорном мире, было
теплое солнце весны и учительница,
которая может быть веселой и легкой.
Там бьет по ноздрям
острая терпкость «Yesterday»
в красиво распавшейся 
на понятные слова
английской речи.
Пашка Маккартни 
поет про девочку вчера, 
без которой нельзя
ни сегодня, ни завтра, никогда.
Сладкое узнавание настоящего,
его голоса, его руки на плече.
Поэзия существует,
«Я так верю в то, что случилось вчера»
 

Молитва

Господь наш, сущий на небесах!
Спаси и сохрани блаженной памяти моей городок Оренбург;
хлеб насущный даждь его жителям днесь;
сон целительный даждь им в нощи.
И прости ему долги его, как и я простил должникам моим;
Спаси и сохрани разбитое мною с лету окно на втором этаже;
Спаси и сохрани соседей, отдавших моего пса живодерам;
Спаси и сохрани того, кто раскачал пожарную лестницу,
                                       чтобы сбросить меня из-под крыши;
Спаси и сохрани шпильку в розетке, обесточившую школу;
Спаси и сохрани первые мои окурки и вскрытые замки;
Спаси и сохрани Люду с ножками ее ненаглядными.
И не введи меня во искушение
в рощу зауральную, и в очередь за хлебом на Горького;        
и на колхозный рынок с давкой насмерть за мясом; 
и в букинистический с плутоватым "Гаргантюа и Пантагрюэлем";   
и в шахматный клуб с поражением от Корчного в сеансе;
и к мединституту нос к носу с заспиртованной головой в окне.       
Но избави меня от лукавых воспоминаний,   
как избавил от детства и отрочества.
Утверди меня в забвении забытого
и удержи меня от проклятий
ныне, и присно, и во веки веков.
Амэн.  

Песня путника

Была одна девочка в школе моей
Посмотрит — и псина сорвется с цепей, 
Плечом поведет — и вспорхнет воробей, 
Коснется – и падаешь в царство теней. 
 
На камень ступеньки привстанет она – 
И хлынет вослед за волною волна. 
И, смытый волнами в пучину морей, 
Скитаюсь по свету и грежу о ней. 
 

Шестидесятники

              «я думаю,
              что «героем» шестидесятых
              можно назвать парня из кинофильма
              «а я иду, шагаю по Москве» »
                              Олег Шатыбелко

Поколение военной демографической ямы,
наспех заполнявшее гибель 20% населения.
Всюду любимое, всеми желанное,
образованное творческое поколение,
созревшее в «оттепель», после 53-его,
выпавшего на их пубертат.
Взысканы мечтами и романтикой,
молодость на коротком поводке свободы.
Маленькие школьные классы,
отмена раздельного обучения,
сокращение школы до десяти лет,
а потом и до восьми с переходом в ПТУ.
— Стране нужны были наши руки, —
согласились обе мои знакомые москвички.
 
В 1964 «Коля» Михалков «шагал по Москве»,
напевая Шпаликова среди «примет времени»;
снимались «Мне 20 лет» тоже по Шпаликову,
который ночевал и пил по друзьям;
в Ленинграде с зимы шел процесс Бродского,
его трехнедельная «психиатрическая экспертиза».
Отставка Хрущева была не за горами.
 
Из моих знакомых москвичек
первая — девчушка из Западной Сибири — 
окончила медицинский в Москве,
— Стипендии тогда вполне хватало, —
в конце учебы вышла замуж,
родила ребенка, «пока не знаю с кем».
— Вскоре мы развелись, любви не было.
Он так и остался дембелем-пэтэушником,
даже техникум не смог осилить.
А замуж я выходила по любви
(иначе без прописки обратно в Курган),
думала, он изменится, выправится,
он ведь неплохой парень.
 
Вторая — москвичка с дипломом иняза МГУ, —
сослана без суда, следствия и шумихи
по распределению на три года на север,
как и десятки тысяч ее ровесников.
Нет, не в Норинскую, а под Сыктывкар,
ближе к лагерям и поселениям ссыльных.
(аборт и бездетность — такую судьбу
сделали рыженькой)
Через два года она по справкам
об инвалидности матери-одиночки
открепилась и вернулась в Москву.
В ее глазах «блестит Садовое кольцо»:
— Мама по мне так скучала.
(и прописка могла пропасть)
— Привезла массу впечатлений.
 
«А я иду, шагаю по Москве»
в компании двух москвичек-подруг в 70-ые,
после смерти их любимого Шпаликова.
Я студент «с Урала», верю каждому слову,
на стипендию уже прожить невозможно,
вспоминаю и согреваюсь их подарком —
они «отксерили» мне Бродского
и статьи какого-то Померанца.
 
Да и сегодня «разве я обижу их»,
разве стали важны умолчания?  
«Правда – это то, что устраивает всех»,
как сказал мне тогдашний приятель,
как я позже узнал, стукачок,
«мелькнёт в толпе знакомое лицо,
весёлые глаза», впрочем, безобидный.
«А если я по дому загрущу,
Под снегом я фиалку отыщу
И вспомню о Москве.»
 
 
Зонт
 
Знаю я, знаю, сынок. 
В этом доме желтеют фотографии 
«когда-ты-был-маленьким». 
 
Здесь всегда найдется 
«что-нибудь-вкусненькое» 
 
И твои лишние вещи 
«могут-иногда-понадобиться». 
 
Ты вылупился из этой скорлупы, 
застарела пыль в ее трещинах, 
и пересохла плацента. 
 
И лучше отзвякать своим ключом, 
когда родителей нет дома, 
чтобы без ворчливых назиданий. 
 
Не морочь мне голову, 
что «ты-спешил-а-потом-забыл». 
 
Просто верни мне зонт. 
На завтра обещают дожди.
 

Сетевой дед

Передаю опыт десятилетнему внуку:
— Попросят на час – не давай: не вернут.
— Навяжется в друзья – гони: это подсадной.
— Позовут крикнуть – не ходи: подставят.
— Будут дарить – не бери: расплатишься кровным.
— Будут пугать – не бойся: ограбят.
Он улыбается:
— Откуда ты это взял? Сбрось линк.
 

Мужчины не плачут
 
Днем с конницей он громил фашистов,
потом был сончас и полдник с пенкой
а, когда всех детей разобрали, 
оказалось родители за ним не придут,
он остается в «круглосуточной группе».
 
Назавтра все продолжилось, 
и он был особенно храбрым в бою.
И потом на загорелых руках у папы 
было стыдно сидеть, как малышу,
он все-таки в средней группе.
 
Папе он не расскажет, 
что даже за играми не забыл 
себя одного в темной гулкой спальне, 
среди рядов пустых кроватей.  
Тут и там непонятные звуки в тишине,
и он один во всем детском саду.
— Я не плакал, папа, мужчины не плачут. 
А ночь все тянулась и не кончалась.  
Надо было откинуть одеяло, слезть с кровати,
в холодной пугающей темноте найти горшок, 
а он струсил, большой, а струсил.
Крепился, терпел до утра, но уснул 
и описался, как маленький.
А вдруг родители не простят?
 
 
«Я бы стал мухтаром деревни...»
 
Я бы стал мухтаром деревни,
не брился и отрастил бороденку,
носил бы светло-серый чехол от вольво,
обрезанный по размеру.
 
Ввел культ сисястой праматери Авось,
молитвы в авоське на голове
и храмом в бане,
трахал там авосьталок,
жертвенных коз и овец с пастухами.
 
Носил в сапогах раритетные гвозди
из плачущих большевиков,
стены завесил черными поясами
в дзю, таэкван, карате и прочих до.
 
Просители ктулху по четвергам
по очереди вымаливали бы у меня
прощенье и справку с места работы.
Отбил бы у врагов хтоническую пещерку
устроил в ней фамильный голбец
для солений-варений и мертвых
увенчанных мамалыгой.
Поднял восстание Спартака против себя
и подавил бы его пока не зовут к обеду.
 
И чтобы снова насмешливо мама спросила:
— Это теперь считается красиво?
И папа сказал бы со строгостью напускной:
— Набегался? Марш за уроки. Бегом домой!


Черемуха
   
Черемуха — это дерево. Я упал с него,
осинев от вяжущих душистых ягод 
с распухшим от обжорства ртом.
Весил я мало и не ушибся. 
Дерево перед глазами оказалось 
сложным сооружением из ветвей и листьев. 
Так лежал я, и дриады кружили надо мной, 
нашептывая свои причитания.
Далеким шмелем бранился  мужик, 
прикорнувший было рядом в кустах с подругой,
мой сосед в этом доме.
 

Расстояние

Расстояние измеряется в часах лёта
или езды и еще в минутах ходьбы.
На карте в интернете наша булочная 
оказалась совсем рядом.
А была далеко, минутах в пяти.
Каково мне было возвращаться домой 
за деньгами, которые я потерял.
Я простоял всю очередь и у прилавка 
обнаружил потерю. 
Шел я медленно, а вдруг найду монету.
Отругали меня за дело, сам виноват. 
И деньги потерял и время. 
А нашел даром, в электричке. 
Тогда у меня было столько срочных дел.
Стал бы я тратить время на стихи.